За истекший год прошло не меньше двадцати последних концертов «АукцЫона», и пройдет еще немало. Тем временем лидер группы Леонид Федоров записал сольный альбом под названием «Зимы не будет». Федоров ничего толком о себе не рассказывает и не дает интервью. Никому. Разве только Валерию Панюшкину, и то чудом. Фотографии Сергея Шандуряна Федоров выходит из поезда на Ленинградском вокзале, как сто лет назад, — гитара и сумка. У меня в машине магнитофон тем временем играет его новую песню:

«Все б тебе бродить по городам, лето золотое…»

И шестой человек подряд по сотовому телефону объясняет мне, что взять интервью у Федорова невозможно. Не дает. Или дает — «бу-бу-бу-бу».

«Все тебе чего-то не найти, что-то не вернуть…»

Года полтора назад Федоров стал писать эти странные песни, печальные, со сбивающимся дыханием, с голосом поперек нот, кашлем посреди слов и гитарой, на которой свист пальца, передвигаемого по струне, дороже чистого звука. «Все б тебе кого-то обмануть, а… где-то там…»

— Серега, — я говорю с приятелем Федорова, продюсером Сергеем Шкодиным, несколько раз устраивавшим в Москве концерты «АукцЫона», — скажи ты ему, пусть не важничает.

— Он не важничает. Совсем не важничает, поверь. Он просто действительно не хочет. Его правда тошнит от шоу-бизнеса. Предлагаешь ему снять клип, он говорит: «Зачем?»

— Но ты…

— Я не возьмусь убедить его дать тебе интервью.

Магнитофон поет: «Все тебе никак не победить что-то там такое».

Федоров идет по перрону, и вдруг перед ним двадцать рядов кресел, в креслах — люди. Молодые, старые, взрослые, дети. Смотрят на него. Надо доставать гитару и петь. А микрофон? Микрофона нет. Черт, это же зал ожидания. На перроне построили новый зал ожидания, там все сидят плохо одетые и грустные, ждут поезд и не знают, кто такой Леонид Федоров и зачем приехал в Москву На Комсомольской площади висит огромный плакат.

— Что это? — Федоров тычет пальцем. На плакате нарисован снеговик, зарешеченный автомобильным знаком «Стоянка запрещена», и написано: «Зимы не будет», — Что это? Реклама моего альбома?

Не может быть. Наверное, какие-нибудь отопительные системы или кондиционеры. Название совпадает.

Днем у Федорова саундчек в «Шестнадцати тоннах», вечером — концерт. На следующий день с утра Федоров едет за билетами на Белорусский вокзал, но там очередь, потом — саундчек в «Китайском летчике». Потом — в маленькой квартире черт-те где, у самой МКАД. Пахнет жареной курицей. Раздается звонок в дверь, за дверью стою я. По телевизору новости. Федоров протягивает мне руку и говорит:

— Леонид, очень приятно.

Вообще-то, звезды, знакомясь, никогда не называют своего имени. Федорова этому не научили, и поэтому он — не звезда.

— Чайку-кофейку? — он закуривает «Голуаз» и стряхивает пепел по ленинградской привычке в рюмку. На Федорове — полосатые штаны и черная майка. В углу рта — лихорадка. По телевизору Валентина Матвиенко говорит про налоговый кодекс, как поняла его мудрость после многих обдумывании и взвешиваний.

— Валечка, — в кривой федоровской усмешке сверкает золотая фикса, — после всех обвешиваний поняла, что закон этот на хрен нам не нужен.

— Интересуетесь политикой?

— Новости смотрю. У нас там жизнь.

— Путин нравится?

— Не нравится, мне они вообще не нравятся. Хочется, чтоб новости, как в Германии, смотреть было неинтересно. Но у нас все самое настоящее происходит в политике, и жизнь от этих дураков зависит.

— А по-моему, они выдуманные телевизионные персонажи. Ну как у Пелевина.

— Выдуманные, конечно, только я никак не могу повлиять на этих выдуманных, а они все про меня решают.

— Лучше просто не смотреть новости.

— Что ж тогда смотреть?

— Можно музыку слушать.

— Лучше не надо. По радио беда что делается.

— Вы, наверное, просто завидуете молодой поросли. Земфира вон стадионы собирает. Лагутенко деньги зарабатывает.

— Мне столько денег не надо.

— А сколько вам надо?

— Ну на жизнь, чтобы прокормить всех, кто от меня зависит, достаточно дать концертов пять в месяц.

— А если предложат шесть, десять, двадцать?

— Я лучше с друзьями в лес поеду или в кабак пойду. Двадцать пять концертов в месяц — это завод. А на заводе я уже работал в юности инженером и убежал оттуда.

— Разве плохо получается у Земфиры, несмотря на завод?

— Плохо. Может, это только я такой, но меня не зацепила ни одна ее песенка. Я, правда, не все слышал. Она вот как будто букву напишет и показывает всем: смотрите, какой у меня почерк. А надо своим почерком еще написать слово, которое зацепит. Заставит плакать, смеяться, а не просто задолбить мотивчик в мозгу. Беда в том, что наши пытаются всегда сделать не хуже, чем на Западе. Вот мне, например, клип снимали на «Мою любовь»…

— Кто?

— Ну сын известного режиссера, как его…

— Все клипмейкеры — сыновья известных режиссеров.

— Неважно. Он сказал, что картинка будет, как у Гринуэя. А я потом посмотрел — господи, какой же это Гринуэй, сиротство одно, убожество. Несоответствие получается желания и возможностей. Вот ты хотел снять, как Гринуэй, а вышло убожество. Так лучше тебе было сидеть дома и на вэхаэске лепить. Дураком бы не выглядел.

— Так вам ничего не нравится ?

— Из того, что по радио и по телевизору, ничего не нравится. А так — Егор Летов: у него честно, по-настоящему, дома записано.

— Выходит, все должны, писаться дома с плохим качеством.

— Нет. Нам, конечно, легче было, когда мы начинали. Получать деньги за выступления было просто запрещено. И с альбомами было проще: записал кассету дома, дал послушать товарищу — магнитофонная культура. Теперь стало правильнее, только шоу-бизнес отнимает у людей время, которое нужно для жизни. Они не живут, а все стараются спеть похоже на The Rolling Stones или кого-то там еще, не знаю. А получается так же жалостливо, как Пат-рисия Каас поет блюз. Блюза по-французски не бывает, и по-русски тоже. Надо что-то свое придумывать.

— У вас шоу-бизнес времени не отнимает, ну и как вы это время используете?

— Обычно использую. Могу в потолок сидеть плевать, могу вкалывать. Главное, чтобы сохранялась при этом гармония, покой.

— От чего покой зависит? От денег?

— От денег зависит совсем немного. Просто, чтобы дети не голодали.

— У вас двое детей, верно?

— Две дочки. Старшей семнадцать лет, младшей три.

— Старшая считает папу старым ослом ?

— Не знаю, думаю, нет. У нас вкусы совпадают, только она не слушает то, что я играю. А так мы с ней ходили на музыкальный фестиваль курехинский, и ей нравится то же, что и мне.

— Для кого же вы сочиняете песни, если родная дочка их не слушает?

— Для себя, я поэтому и пытаюсь делать все время что-то повое, чтобы подогревать у себя интерес к самому себе. Если бы хотелось денег побольше, надо было долбить дальше «АукцЫон». Еще один альбом, такой как «Птица», сделать ведь очень легко. Только не хочется. Это как трахаться…

-Что?

— Трахаться. Все ведь знают, что трахаться очень хорошо и приятно, но если трахаться не хочешь вот именно сейчас, это становится одним из самых мучительных занятий. Кайфа никакого, гармония нарушается, покой…

— Дался вам этот покой. Чем еще его можно нарушить?

— Когда с близкими что-нибудь случается. Дети болеют. Умирает кто-нибудь из близких.

— Это, слава богу, не часто случается.

— Очень часто. У меня отец умер, и я стал взрослым.

— В каком смысле?

— Во всех. Я никогда не думал, что стану играть один. А вот стал. Мне все казалось, что это шутки какие-то, а отец умер, и я понял, что теперь я старший, и от меня все зависят. Я понял, какое у меня было кайфовое детство.

— Дача, лето, панамка белая ?

— Нет, просто такое ощущение беззаботности, которое вдруг окончилось теперь.

— И вы стали писать новые грустные песни ?

— Еще я стал записывать группу «Ленинград» в студии. Никогда раньше не думал, что стану кого-то записывать, но вот полгода просидел, и мне было интересно. И теперь у нас есть мечта открыть собственный лейбл, записывать всякие-разные группы, которые не поп. Не может же быть, чтобы люди не сочиняли нормальных песен.

— А вы фильмы смотрите?

— Да, «Черная кошка, белый кот» нравится. Только у меня видеомагнитофона нет.

— А книжки читаете?

— Пелевина, Сорокина. Они, по крайней мере, что-то придумали. Потому что очень печальные были шестидесятники, которые все — на обломках девятнадцатого века. Берешь книжку, и оказывается вдруг, что Окуджава слабее какого-нибудь самого заштатного поэта Серебряного века. Очень грустно.

— А одежду новую покупать любите?

— Не люблю. Люблю ходить в старой. К новой одежде долго привыкаю, и она…

— Нарушает покой ?

— Ну да.

— Что же получается? В музыке вы все время ищете чего-то нового, а в одежде предпочитаете старую майку. Не логичнее было бы искать новое и в одежде тоже. Менять имидж, как Шура все равно какой.

— Ничего логичного. Одежда — вещь внешняя, а музыка — вещь внутренняя.

— Скажите, а водка помогает достигнуть гармонии и покоя ?

— Не помогает. Водка -физиологический продукт, и действие у нее очень прямолинейное.

— А если бы вы поймали завтра золотую рыбку, и она исполняла бы три ваших желания?..

— Подождите. Во-первых, чтобы меня никогда не теребила материальная сторона жизни. Во-вторых, пусть будет кайфовая студия. В-третьих — вдохновение. Ну ладно, хватит мучить. Давайте чайку попьем и разойдемся по-хорошему.

Пьем чай, смотрим новости. Корреспондент с микрофоном стоит на фоне танка, а ведущая из студии задает вопросы.

— Видал? — говорит Федоров. — Там по телевизору показывают девушку, которую зовут Москва, и юношу, которого зовут Грозный. Так прямо под ними и написано: «Москва», «Грозный»… Знаешь чего, давай отменим все, что я там золотой рыбке назаказывал. Пусть будет одно желание: чтобы я любил кого люблю.